Если выражаться высоким стилем, то советская эпоха рождала своих героев во всех областях. Люся Целиковская была эталоном для всех женщин. Она удивительно вовремя появилась на советском экране именно в тот момент, когда был высокий спрос на позитивных, энергичных, ни в чем не сомневающихся «строителей коммунизма». Но как это ни парадоксально, сама актриса, так искрометно существующая на экране и сцене, в жизни была совершенно другим человеком.
Лучистые глаза
В 1937 году я мучила своего ухажера разными идиотскими вопросами в том числе о том, что такое «лучистые глаза». И здорово ему осатанев, получила ответ:
— Слушайте, если уж вас до такой степени интересует этот глобальный вопрос, то сходите сейчас на вступительные экзамены в училище. Там как раз сдает барышня. У нее лучистые глаза…
Любопытство мое было столь велико, что я тут же помчалась на экзамен. И действительно увидела там очаровательную девицу в совершенно непонятном одеянии (это потом, сблизившись с Люсей, я узнала, что пальтецо было сшито из папиной шинели, отороченное каким-то ужасом, именуемым серым каракулем). Золотые кудряшки, две глубокие ямочки на щеках и те самые «лучистые глаза», скажу прямо, производили неизгладимое впечатление. Даже на меня, которая была окружена красивейшими артистками театра, в котором красота и обаяние всегда ставились вровень с талантом, если не сказать большего.
…Она прочла «Сон Татьяны»», затем, как полагается, басню. Но вдруг безо всякого перехода звонким голосом сказала:
— А еще я могу спеть, — чем ошарашила приемную комиссию, которая благосклонно согласилась ее выслушать.
Это потом мы узнали, что Люсин папа – знаменитый дирижер Василий Васильевич Целиковский, что мама Екатерина Лукинична– певица, которая с ранних лет пела в церковном хоре, а потом на театральной сцене, и что удивительная музыкальность Люси – это вполне естественная «наследственность».
Колхозница с вилами
В труппу она была принята, еще не успев кончить училища. Сразу получила роль в очередь с легендарной Мансуровой и после этого ее жизнь казалась безоблачной. Едва перешагнув порог Вахтанговского театра, она сразу стала получать приглашения в кино. Знаменитая картина «Антон Иванович сердится» — эта первая картина Целиковской! – была воспринята в Москве наравне с нынешними самыми популярными блокбастерами. И появление этого фильма стало вторым «рождением» Целиковской. Ей подражали во всем. Столичные модницы начали делать прически а-ля Целиковская, судорожно укорачивать юбки, которые до этого времени носились ниже колен, а на Тверской, куда артистка переехала жить, за ней и вовсе бегали толпы.
В 1950-х годах театр поехал в Киев на гастроли и вывез туда весь свой блестящий репертуар, но для политического веса взял пьесу Сафронова «В наши дни», где Люся играла совершенно не свойственную ей роль колхозницы: ходила по сцене с огромными вилами и было понятно, что она не создана ни для этой роли, ни для колхозной жизни вообще. Но тем не менее после спектакля ее до такой степени разрывала толпа поклонников, что руководству пришлось выпускать актрису через черный ход – просто для того, чтобы она осталась жива и невредима.
Вахтанговцы с ужасом наблюдали, как темпераментные южные мамаши едва ли не подбрасывали в воздух своих детей, требуя благословения.
Так шла жизнь. Так росла Люся. И мы, близкие, с некоторым удивлением замечали, что ни эта слава, ни ее огромная популярность, ни зависть окружающих барышень не влияют на ее характер. Она совершенно не соответствует тому впечатлению, которое производит.
«И тут кончается искусство…»
Целиковская на самом деле была очень серьезным, глубоким, умным и разносторонне образованным человеком. Так и вижу ее в гримуборной либо с учебником английского языка, либо с новейшим романом или уж, в крайнем случае, с огромными спицами, которыми вяжет она бесконечные пальто и свитера своему любимому ребенку. А дальше, как по Пастернаку: «И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба…»
Таких «сумасшедших матерей», какой оказалось Люся, человечество еще не знало. При появлении маленького Саши жизнь ее изменилась абсолютно. Все в доме было подчинено этому ребенку. А так как у Саши в раннем детстве обнаружили полиомиелит, который тогда не умели лечить, то Люся буквально посвятила себя его здоровью. Надо было видеть, как она, хрупкая женщина, каждый день с пятого этажа тащит на прогулку мальчика, кормит его грудью почти до совершеннолетия, а в утренние часы лампой синего света дезинфицирует всю квартиру.
Вообще со стороны это выглядело немножко комично. Так как дом слишком музыкальный — Люся играет на рояле, мама поет (к тому же, у нее в ту пору появился новый муж – Яша, скрипач Большого театра) – то день начинался с того, что все, крутясь вокруг младенца, напевали басом: «Сашеньке ботинки, ботинки, ботинки». И более высоким фальцетом: «Лимонный сок, лимонный сок, лимонный сок».
Я когда видела эту картину, столбенела. Мне казалось, что из этого мальчика вырастит абсолютный идиот, поскольку при такой горячей опеке невозможно удержать свой еще не устоявшийся интеллект.
А получилось наоборот.
Вырос прекрасный, очень способный мальчик, с легкостью окончивший Бауманский институт, необыкновенно нежно и трогательно относящийся к своей маме, прекрасно женившийся и создавший замечательную семью.
Смелый проводник
Ее деятельный характер, ее невероятная энергия проявлялись во всем. И для всего она находила время и силы. И для постройки дачи, и для создания уюта в своей московской квартире, и для помощи нуждающимся. Но самый активный общественный момент ее жизни проявился в период становления Театра на Таганке. Всем известна сложная судьба этого театра. И если Юру Любимова я в свое время называла самосожженец (настолько смело он вел театр наперекор всем политическим реалиями), то Люся – его супруга – неоднократно становилась проводником этих нечеловечески смелых поступков.
Во времена самого глубокого застоя она, никого не боясь, отстаивала художественное кредо «Таганки». Принимала участие во многих литературных инсценировках, которые писались для театра, сидела на всех репетициях и умела защищать театр в самых высоких инстанциях. Ее напор, убежденность, вера в свою правоту действовали на чиновников с такой силой, что они готовы были пойти на уступки, лишь бы поскорее избавиться от «назойливой» посетительницы.
Она жила шумно, темпераментно, вокруг нее все бурлило. И появляясь за кулисами театра, никого не оставляла в покое. Либо одаривала своим доброжелательством, либо громила на худсовете то, что ей не нравилось. Но равнодушной никогда не была. И ее постепенное угасание настолько не соответствовало характеру, что до сих пор в этот уход не хочется верить.