Уход Льва Дурова — для меня личная потеря. «Личная потеря» — я говорю это слишком часто, но это правда. Лев Константинович — из тех, что рядом, чье живое тепло и юмор я слышу сейчас, когда думаю о нем.
Вот он почти совсем слепой сидит за кулисами «Школы современной пьесы» на поэтическом вечере, говорю громко — как принято говорить с плоховидящими — «Здравствуйте Лев Константинович!» — Он улыбается и, не поворачивая головы, отвечает: «Привет, Ксения Ларина!» — «Вы что, меня узнали?» — «Ну я же не в маразме!» Хохочет.
«Как там публика? Не устала?» — «Нет, все вас ждут!» — «Ну да, все ждут когда выйдет слепой инвалид и разбудит это сонное царство!» Хохочет.
Дуров бился за жизнь, за профессию как зверь, болезни его давно подстерегали, мучили и искушали. Не сдавался. Смеялся, глядя куда-то в пустоту, в лицо только ему видимому врагу. Не прерывал ни репетиций, ни съемок. Катя, дочь, учила его работать в кадре вслепую — наливала лужу воды, на которую он ногами и ориентировался: вошел в воду — значит вышел из кадра.
Театральная его биография сложная, мучительная, переполненная обидами, страданиями, предательствами — и счастливая. Он из тех, что «ударен» Эфросом: Эфрос сделал Дурова -артиста, и Дуров никогда об этом не забывал, если и был у Дурова Бог, то он — Эфрос.
Сганарель, Тибальд, Яго, Чебутыкин, Лепорелло… Козаков, Миронов, Волков, Яковлева, Круглый, Броневой, Мартынюк, Сайфулин, Каневский…
Когда Эфрос ушел , Дуров изо всех сил пытался сохранить эту небесную ауру таланта, Бронную до последнего времени называли «уголком Дурова» — Дуров всегда был активистом, лидером, но заменить Эфроса ему было не под силу. Он, конечно, прежде всего актер — умнейший, острейший, терпеливейший, остроумнейший.
История таланта советского периода — это всегда драма. Дурову повезло — в нем упорство и жизнелюбие заложено генетически, он не убивал себя за неудачи, не падал под несправедливостью, а пер и пер, как маленький пуленепробиваемый танк.
Все в прошлом давно. И эти коммунальные семейные бури, и борьба за роли и первые места. Было время, когда Дуров сам назначал себе роли и себя в режиссеры. И это был его реванш за годы «второго плана».
Удивительно, но ведь не было в его биографии главных ролей — ни в кино, ни в театре. Не было.
Но какого масштаба личности и таланта — что помнятся все его эпизоды! Кагэбэшник в «Девять дней одного года», внимательно вслушивающийся в споры молодых ученых за свадебным столом, милиционер в «Большой перемене», отвечающий на уроке литературы вместо Ганжи, обманутый муж -кулинар из комедии «Шаг навстречу», официант в «Калине красной: «Народ к разврату готов!»… А Павлик Платонов из «Успеха» Худякова — как они с Филатовым декламировали дуэтом монолог Сирано «О нет! Благодарю!»
Клаус из «Семнадцати мгновений», Рафинад из «Вся королевская рать», приемный отец в «Странных взрослых»…
Дуров — москвич, у него душа москвича — в ком переплетены уверенность и сомнения, наглость и застенчивость, отвага и смирение. Помню, как он в каком-то фильме показал «крик Тарзана» — кумира дворового послевоенного детства, как бил кулаком себя в грудь и издавал этот истошный сумасшедший вопль — на глазах превращаясь в задиристого московского мальчишку.
Еще он умел дружить. Так любил близких! Так любил Мишу Евдокимова! Так чувствовал его трагический финал: его театральное выпуклое мышление подсказывало ему предопределенность, неминуемость трагических финалов, он словно их уже прочитывал заранее. И заранее знал, что изменить эту траекторию невозможно.
Вот и ушел. За ним — не просто шлейф эпохи, за ним — утопленный мир, ничего нет потом.
Лев Константинович, дорогой, спасибо вам. Вы все правильно сделали. И все всем простили.
Источник: http://echo.msk.ru/