Недавно Театр сатиры отметил свое 95-летие спектаклем, который Александр Ширвиндт называет «милым баловством», «лёгким хулиганством». И это – очередная изобретательная выдумка Александра Анатольевича. Впрочем, в интервью «Театралу» речь зашла не только о торжествах…
– Александр Анатольевич, сейчас всюду – сплошные перемены. А вы в своем юбилейном спектакле пошли старым проверенным путем и сыграли фактически пародию на театр.
– Да, наш спектакль «Хотим сыграть Мольера» это такое баловство, которое мы сочинили при помощи Юлика Кима и Володи Дашкевича. Думали выскочить из повседневности… Как у Маршака была замечательная фраза: «Я старомоден, вот расплата // За то, что в моде был когда-то».
Конечно, программировать старомодность – дело неблагодарное и напоминает сентиментально-слюнявое старческое брюзжание: «Вот, как было здорово в наше время». Поэтому нам не хотелось идти по пути мемуаров и ностальгически листать страницы истории. Мы решили придумать нечто хулиганское.
Публика пришла на спектакль по «Мещанину во дворянстве», но ничего не успевается, а юбилей праздновать надо. Выходит Федя Добронравов, который должен играть Журдена, и говорит: мол, ради бога, простите, но мы не уложились в срок. Дилемма была: либо играть, либо отложить неизвестно на какой срок. Но откладывать некуда, потому что всё подпирает – съемки, гастроли, проекты. К тому же, понимаете, неожиданно забеременели две наши актрисы; еще один актер (не очень известный, но безгранично талантливый) сейчас в глубоком запое. Бесконечные накладки. С костюмами тоже не успели, но частично сделали. Вот такая ситуация. Так что, не знаю, играть или не играть? Голосовать не будем, потому что уже наголосовались. Просто скажите: да или нет.
Тут мы, конечно, надеемся, что зрители будут кричать «да», потому что если скажут «нет», то придется закрывать занавес и расходиться по домам.
Я давно хотел, чтобы у нас в репертуаре появился спектакль, в котором будет много мелодий… Мы ведь забыли, что такое настоящая мелодия. Когда-то страна держалась на паранойи главного правителя, утопала в репрессиях, но мелодия звучала. Сейчас параноиков, слава богу, нет, но и мелодии ушли. Всю ночь гремит «Евровидение» – бессмысленное дерганье под копирку. И как бы в противовес думается: ну, ладно, попробуем сделать какую-то милоту.
На милоте под занавес Года театра можно прослыть оригинальным… Кстати, я был на заседании театральных деятелей – все кричат, как в былые времена: «Мы обязуемся в Год театра выпустить 9 премьер!» – «А мы – 12 премьер!» Начинается уже гонка за количеством.
Я вспомнил старый анекдот, когда металлург после смены возвращается домой. Угрюмый, уставший. Жена ставит перед ним стакан самогона, щи, закуску и начинает причитать: «Вот ты приходишь, молчишь, выпиваешь стакан, идешь спать. А я целый день слышу по радио про встречный план. Ну, рассказал бы, что такое встречный план». – «Ну, как тебе сказать? Вот, например, ты мне говоришь, что сейчас мы поужинаем, ляжем спать, и у нас будет секс три раза. А я говорю: нет, у нас будет пять раз. Хотя оба мы знаем, что половой жизни у нас нет».
Вот так и с некоторыми театрами – берут встречными планами.
– Вы под юбилей тоже могли подготовить большой праздничный план. Удалось же Театру им. Вахтангова к своему столетию заручиться Указом президента.
– 95 лет, считается, еще не юбилей. Юбилей – 50, 75, 100, а 95 лет – это «вшивота», обычная дата. Под юбилей клянчат деньги, награды, а под дату такого не сделать. Поэтому справимся своими силами.
– Возвращаясь к Году театра. Он выдался рекордным по количеству кадровых перестановок, судов и арестов в директорском корпусе…
– Коллеги на меня обижаются. Я когда-то вякнул, что сегодня в Москве 13 худруков старше 80 лет.
– Уже меньше.
– Меньше, но суть остается прежней. Это ведь не цинизм, не попытка до последнего держаться за руководящее кресло. Это се ля ви. Но когда это в таком количестве и на полусогнутых – картина становится удручающей.
У нас в театральном мире нет скамейки запасных. Я радуюсь, когда появляются абсолютно способные ребята типа Женьки Писарева или Володи Машкова. Но это скорее исключение из правила.
Посмотрите, что происходит, например, с доронинским МХАТом, куда худруком назначили человека с апробировано-скандальной биографией. И все ведь знают о его злоключениях, о многих делах, которые он натворил. Но при этом доверяют ему театр… Перспектива какая?
– Возможно, имеет смысл готовить преемников заранее, как сделал, например, Табаков в отношении Машкова или Андреев в отношении Меньшикова.
– Это уникальные моменты, потому что – совпало. Но так бывает нечасто, и реально предугадать ничего невозможно. «Почему вы не растите преемника?» Ну, это бред. Где его растить, в огороде или в инкубаторе?
– Дело не столько в преемнике, сколько в художественной программе. Театр сатиры, как известно, не самый бедный театр в Москве и, наверное, может пригласить на постановку кого-либо из хедлайнеров режиссерского цеха. Ну, например, Римаса Туминаса, Андрея Могучего, Дмитрия Крымова, Юрия Бутусова, Евгения Писарева…
– Понимаете, Константин Богомолов пригласил сейчас на Малую Бронную с десяток крупных режиссеров. Но скажу откровенно: я их не знаю. А звать того, кого не знаешь – риск. Это совсем другие животные, совсем другое поколение. Почему и приходится ориентироваться на тех, кто в поле твоего зрения. Но, кстати, Женю Писарева я звал неоднократно – он очень занят сейчас. Римаса Туминаса не дозовешься: он разрывается между Большим театром, Вахтанговским и очередным Ковент-Гарденом. Режиссеры вроде Юрия Бутусова – не мой разлив, поскольку важно учитывать, что от Театра сатиры зрители ждут совершенно определенной стилистики. Сила инерции сказывается.
Так что эта штука гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Причем я совершенно этим не бравирую и не брюзжу, я говорю как есть. Но мы дорожим Павлом Сафоновым, Андреем Прикотенко – режиссерами, чьи спектакли полюбились нашему зрителю.
– То есть, как ни крути, у Театра сатиры – свой путь?
– Конечно.
– Лет 15 назад вы говорили, что хотели бы вернуть жанр сатирических обозрений у себя на сцене, поскольку жизнь за окном порой преподносит гораздо больше сюрпризов, чем драматурги. Но этого так и не случилось. Нет авторов?
– Нет, все-таки обозрения, которые были в те застойно-страшные времена, так или иначе подразумевали некую остроту, социальную направленность – в меру возможности, таланта, фиги в кармане и так далее.
Но сейчас это просто невозможно, поскольку от театра не ждут подобных высказываний – всё затмил телевизор. И при том накале политических страстей, бесконечного крика и обливания собеседников грязью театру попросту предъявить нечего.
Недавно прочитал анекдот: если российскому политологу отрубить голову, она еще 42 минуты будет говорить об Украине.
Раньше кроме спорта я ничего не смотрел по телевизору. Но тут 40 дней отдыхал на Валдае, где за всё это время выдалось лишь три солнечных дня. Сидел в коттедже, выходить на помост не мог, иначе соскользнул бы в водоем. Ветер, вьюга… Я просто забыл, как выглядят лещи, хотя 22 года сижу на этом месте и никогда без леща утром не возвращался. Санкции у них на меня, это я понял. Разве что плотвичка мелкая попадалась. Я к чему? Раньше в такую погоду можно было хотя бы уйти в глубокий запой, но теперь я этого позволить себе не могу, поскольку попросту из него не выйду. Не потому что буду пить дальше, а потому что помру. Поэтому 50 грамм и… включаешь ящик. И я за месяц понял колоссальную степень этой вещательной катастрофы.
Псевдополитология – это еще ладно. Но когда переключаешь ведомственные каналы на Comedy club, Comedy women, телеканал «Анекдот» и прочее, жить становится еще страшнее, чем от политических дебатов.
Там очень способные ребята (Гарик Харламов, например, и талантливый, и обаятельный), но импровизация пока еще далека от совершенства. Возьмите «Уральские пельмени» – замечательно работающая команда, просто машина. Но когда ты шутишь буквально нон-стоп, бесконечно эксплуатируешь весь накопленный опыт, то это превращается в понос. Ни в чем нет строгой линии: шутки сменяются одна за другой – начиная от Путина и кончая глобальными вопросами человеческого существования.
Я к чему? Если вдруг в какой-то милой форме начать на сцене сатирическое обозрение, то нынешний зритель будет крутить у виска: «Что это за детский сад?»
Если бы в этом еще участвовали Рощин, Горин, Володин, то, возможно, и получилось бы нечто философско-сатирическое, а так… Где взять авторов такого уровня?
Мне интересен Жванецкий, но он никогда ничего крупного для театра не писал. А если говорить о миниатюрах, то его творчество слишком индивидуально, там всё держится на авторском исполнении, что было под силу Ильченко и Карцеву, и еще Сережка Юрский замечательно читал Жванецкого со сцены.
Сергей Урсуляк недавно снял огромную жванецкивиаду. Собрал весь актерский цвет, соткал сценарий из произведений Михал Михалыча. Но это все-таки кино, там другие возможности.
Я, еще когда мы были моложе, не раз обращался к Жванецкому: «Давай попробуем что-нибудь сделать?» – «Нет-нет. Даже не пробуй, ничего со мной не получается».
Так что не знаю, к кому обращаться.
– Кстати, в ваших интервью эта мысль звучит всё чаще. Друзей становится меньше, круг сужается. Поменялось, наверное, и мироощущение…
– У меня дома висит такая бумажка, написанная рукой Сашки Володина. Там написано: «Шура!» А дальше так: «Проснулся и выпил немного, // Теперь просыпаться и пить. // Дорога простерлась полого, // Недолго осталось идтить».
И вскоре он ушел.
Свой круг сужается. Меняется ли мироощущение? Отвечу вам как друзьям, имейте это в виду. До 63 лет мне казалось, что море по колено. Хватался за любую авантюру и не особо думал о возрасте. Но после 63 – словно вьюга. Вот, Валер, тебе сколько лет? (Обращается к главному редактору «Театрала» Валерию Якову.)
– Через три недели будет 63.
– Тебе осталось три недели. Потом начинается быстротечное болото. И ничего не сделаешь. Всё меняется.
У меня любимая правнучка Элла, ей 7 лет. Она очень самостоятельный человек и всегда меня интригует. Недавно она с родителями пришла ко мне в гости. Я сижу, правда, с обгорелым носом. Она меня зовет: «Шура…»
Я ведь везде Шура – и дома, и на работе, и у студентов за глаза. «Шура, – говорит, – я смотрю на тебя, что же ты такой у меня некрасивый? Но я тебя и такого люблю».
Я говорю: «Ты подумай, чего мне только бабы в жизни не говорили! Но то, что я урод…»
И тут я понял: поменялась жизнь.
– Вы написали множество книг, радуете и читателей «Театрала» своими остроумными колонками. Всегда удивляет огромное количество деталей. Свойство памяти? Или вы дневники вели?
– Что-то валяется в виде бумажек, набросков. О чем-то напоминает мне «злопамятная» супруга. Она помнит все, к сожалению, и даже то, чего совершенно не надо помнить.
Поэтому очень завидую людям, у которых биография соткана из того, чего помнишь. Тогда получается внятная картина: зачем жил и как жил. А когда не помнишь ничего, когда отдельные эпизоды возникают всполохами, то получается тот самый «склероз, рассеянный по времени».
«А ты помнишь, как мы были в Чернигове и там перевернулась лодка?» – говорят мне. Я даже не помню, где этот Чернигов. Причем не утрирую. Это страшно, ведь получается пустота и витиеватая биография. А когда человек все помнит, складывается ощущение, что он не зря прожил жизнь. Есть материал для оправдания его биологического существования.
– В книжках вы пишете, что в молодости не довелось вам сыграть Бендера и Кречинского – роли, которые действительно были бы вам под стать. Прошло несколько десятилетий и к этому списку, возможно, добавился кто-то еще?
– Хотел бы сыграть «Перед заходом солнца». Но для этого мне нужно выходить на начальство, а на него лучше не выходить. Ведь если приду с предложением сыграть Матиаса Клаузена, представляю, что услышу в ответ.
– У вас такой неподкупный директор?
– Я про худрука. Директора еще можно уговорить.
– Но, к счастью, это не добавляет вам пессимизма.
– Редко. Если говорить о профессии, то есть артисты, которые психуют круглосуточно – страховочно ожидают провала, особенно если не уверены в выбранном материале. Провал – это вопрос щепитильно-субъективный. Репетиция пошла не так, накопились эмоции, отрицательные отклики прессы, и все это дает глобальный мандраж. А есть люди, которые от себя это отталкивают и все время на что-то надеются. Помните, как у Шварца? «Когда душили его жену, он стоял рядом и повторял: ну потерпи, может, еще обойдется». Я скорее из категории этих людей: убежденный оптимист. «Все еще обойдется». Это, конечно, удобная позиция, но насколько она выигрышна – не знаю.
– Между тем, судя по вашим ролям, оптимизм помогал вам растягивать свое амплуа – вы никогда не боялись играть диаметрально противоположные характеры…
– Но все равно в советском кинематографе, который во многом строился на стереотипах, за мной первоначально закрепилось амплуа артиста отрицательного обаяния. Иначе как объяснить тот период, когда я играл бесконечных меньшевиков…
– Но ведь был при этом и большевик Карахан в идеологической картине «Шестое июля».
– Это было грандиозное полотно, героями которого стали все вожди мирового пролетариата. Съемки проходили в Столовом переулке, где убили Мирбаха, а гример Анджан гримировал вождей в вестибюле под вешалкой Гнесинского института. На подоконнике стояла длиннющая вереница фотографий. И этот великий Анджан, пахнущий коньячком и совершенно изнемогающий от лиц революционеров и несвежих артистов, трудился не покладая рук.
И вот стоит вереница – Ленин, Дзержинский, Троцкий, Рыков, Зиновьев, Каменев. Анджан одним гениальным мазком мастера делает из Татосова Свердлова и говорит: «Следующий!» Подхожу я, и вдруг мы с ним видим, что мой Карахан на фотографии лежит в гробу. Другой карточки ассистенты не нашли. Обалдевший от вождей Анджан ставит изображение лежащего в гробу Карахана на попá, запудривает меня и, нежно меня поцеловав, отпускает на убийство Мирбаха.
– И напоследок. Когда мы готовились к нашей встрече, то попросили зрителей адресовать вам свои вопросы. Получили много откликов, но выбрали наиболее интересные. Итак, первый вопрос: как прожить всю жизнь в России и не потерять чувство юмора?
– Не выезжать из нее.
– Есть ли человек или несколько людей, с которыми вам было бы интересно пообщаться или сотворить что-то совместное, но судьба не свела?
– Бастер Китон. Очень было бы интересно узнать, как он добился такой «маски». Кто еще? С кем не свела судьба? С Хармсом. Хармс же удивительный был, ни на кого не похожий. Мне нравятся его строчки: «В лесу меж сосен ехал всадник, // Кривя улыбку вдоль щеки». Красиво сказано.
Как-то у Маяковского я читал, что Хармс изображал муху, не могущую вылететь между рам стекол. Не просто муху, а когда она бьется между рам. Интереснейшая личность, я думаю.
– И напоследок. Не так давно вы стали лауреатом премии «Звезда Театрала» в номинации «Легенда сцены». А кто легенда лично для вас?
– Для меня есть три идеала, если говорить о мастерстве в профессии. Это Евгений Евстигнеев, Олег Борисов и Николай Гриценко.
Такой триумвират, где вы найдете все архинеобходимые черты для актера.
Евгений Александрович, что бы ни играл, где бы ни выступал, он патологически не мог наврать. Он был органичен во всем. Какую бы жуть ему ни предлагали, он все равно это делал виртуозно.
Олег Борисов – это вообще уникальное явление по четкости и знанию того, что он играет. То есть он шел во многом от накопленных знаний, тщательно изучал материал…
Нельзя сказать, что на его фоне Николай Олимпиевич был человеком высокого интеллекта, но когда он выходил на сцену, ты понимал, что это – талант от Бога. Что откуда берется – загадка! Никогда не забуду, как вместе с Познанским, замечательным чтецом, репетировал «Погибшую силу» по Куприну. Играл скрипача. Так вот только ради одного эпизода он научился играть на скрипке. Не просто держал в руках, а играл, хотя этому учатся десятилетиями. Я сам скрипач, меня выгнали с пятого класса музыкальной школы, и я прекрасно представляю, что это такое. Вот три человека, если их совместить в одно, – эталон актерского мастерства.